Вот два интересных рассказа. Есть чему поучиться.

Халкинский выпускник

6 мая. Сердце весны. Должны быть свет, много солнца, голубое небо, деревья в белом цвету, радостное журчание вод и сумасшедшие песни и игры птиц. Но осужденный плесневеет в своей камере. Молчание, холод, тьма. Тщетно фантазия, оживленная ностальгией, рисует довоенные весны, используя несравненно свежие краски. Только жажда свободы разрастается все больше и больше. И самым желанным кажется благо весенней радости, которого ты лишен…

Но чем больше растет жажда свободы, тем тягостнее становится заточение и тьма. И тем больше же становится дверей, захлопывающихся за новыми заключенными.

Спешно выскочив во двор в полдень, когда нас открыли ненадолго, сталкиваюсь с кем-то в рясе. Он был совершенно белым от пыли. Смотрю на него. Он всматривается в меня – и бросается со слезами в мои объятья:

- А, Иоаким!.. И ты тоже здесь, в месте мучения? За что тебя упекли сюда?

Следует тихое, быстрое откровение «смертного преступления».

Иоаким Люляс. В заточении оказался проповедник из Козане. Его пламенный патриотизм не позволил ему оставаться холодным наблюдателем трагических событий, происходящих с народом. Он активно участвовал в народном сопротивлении. Неустанно боролся за свободу родины, возрождая традицию греческого духовенства – соединять религиозную деятельность с патриотической. Но оккупанты бдительны. И вот теперь дорогой мой Иоаким разделяет со мной участь узника.

Вспоминаю его молодым студентом в богословской школе Халки. Благородное и пламенное сердце, которое билось во имя бессмертных христианских идеалов. И странная мысль приходит мне на ум: это закономерно, что он находится здесь.

Его заключили в здание, соседствующее с моим. Виделись мы часто, и всегда у него находилось что-то новое добавить к рассказам о его религиозной и патриотической деятельности. Частенько мы прекрасно проводили время вместе, вспоминая прошлое и прося укрепления у Господа. Как подслащивало нам тогда горечь концлагеря воспоминание о Халки, о холме Надежды! Вдохновенные, юношеские мечты, воспоминание о всем том прекрасном и далеком, что было у нас до войны и что сейчас видим пребывающим в агонии в одном из фашистских концлагерей.

3 июня его увезли. Я лишился его. Потом я узнал, что его перевезли в N 501 – попадавшему туда приходилось испить всю чашу ужаса. В своем дневнике я записал все связанное с ним, поведанное мне очевидцем. Переписываю это с точностью:

«По прибытии нашем туда нас разлучили для допроса. Примерно через два с половиной часа я вновь увидел его. Он был обезображен до неузнаваемости. Лицо его распухло и почернело. Глаза были залиты кровью. Рясу свою, скомканную, он держал в руке…

Несмотря на все это, Иоаким ничего не растерял. На заключенных производили впечатление его непоколебимая вера и непреодолимая отвага, которые он старался им передать. Душа его, доверенная им Господу, была исполнена покоя. И об этом покое говорил весь его внешний вид, каждое его движение в то время, как он прогуливался вместе с другими заключенными по двору – твердым шагом, с высоко поднятой головой и светящимся взором. Во все дни, которые он провел в N 501, люди слышали, как он кротко поет псалмы. И с восхищением рассказывали бывшие вместе с ним в заключении о молитвах, им самим сложенных, полных веры и любви.

В бесстрашном своем ответе одному из немецких охранников он сам дал определение своей личности:

- Ты католик?

- Нет. Я грек, православный священник!

Это было его идеалом, который и привел его сюда, чтобы дать ему славную смерть народного мученика».

Снова переписываю из дневника:

«4 июля. Существуют точные сведения, подтверждающие расстрел отца Иоакима. Некто, кто наблюдал из своего сада драму расстрела, рассказал, как отец Иоаким открыл в последний момент свою грудь и громко крикнул: "Стреляйте! Я грек-священник. Умираю за Христа и за Родину!"

Я плачу о нем и благоговею перед ним.

Молодой, полный высоких стремлений и вдохновения. Красноречивый проповедник, искусно владевший и пером. Надежда Церкви и народа, если бы жил…

Но, если бы он жил, может, он упрекнул бы меня за эту мою мысль. Он заметил бы мне, что не можем мы вмешиваться в волю Бога-Отца.

Нужно только полностью подчиняться воле Господа, всякий раз исполняя наши обязанности и возлагая на Него все прочее.

То, чего он и достиг всей своей жизнью».

Понтийский учитель

Вечер, столовая. Заключенные врываются, как необузданная волна. Лагерь наполняется движением. По очереди, один другому, передают новость.

Слова излишни там, где события говорят так красноречиво. Два шага до тернового венца лагеря: примерно десять заключенных копают длинную яму.

Некий озноб пробирает узников. Все поворачиваются на секунду в ту сторону в немом ужасе. Некоторые подходят ближе.

Потом тебя запирают есть и спать. Камера принимает некий знакомый уже траурный вид. Дверь захлопывается. Дуп!… Как гробовой камень.

Приходит ночь. Запах свежераскопанной земли заполняет темное пространство фантазии. Впадина становится глубже, глубже – о, вмещает в себя многих, беспредельно многих – в глубине бледные лики расстрелянных. О, кто будет петь в ночь Павла Мела? Кто выстроит в ряд, одну за другой, все жуткие ночи фашистских концлагерей так, чтобы, поднимаясь по ступеням безвинной их боли, мы вышли на чистый воздух атмосферы Христа? Ах, если бы мы смогли использовать сей великий дар доброго Бога для нашего спасения…

Утро находит нас скорбящих смертельно.

«Пронеси мимо, Господи… Но да будет воля Твоя!»

Вереница заключенных. Наблюдаем онемевших людей, проходящих мимо нас… Сердце сжимается: двое… четверо… восемь… десять… двадцать… сорок.

В самом конце он! Итак, и он тоже?

В лучшей своей одежде. Продвигается с опущенной головой. Смуглое лицо, с полукружьями бровей, задумчиво. Иоаннис Пападопулос. Друг и брат о Господе. Добрый сотоварищ в боли твердо шагает к месту казни. О, горькая правда! Но да утешусь. Знаю, что этот грек учитель в час сей словно бы и не пребывает в этом мире. Я уверен, что в горячей простертости его душа вспорхнула уже и бьет крылами перед троном Создателя и исповедуется лицом к лицу.

Когда он дошел до меня, не сдерживаюсь:

- Итак, и тебя тоже? И тебя?!

Стремительно подхожу к нему.

- Да, – отвечает. Голос его не дрожит. Взгляд твердый. – Прощай! Молись, чтобы Господь дал мне силы.

Даю ему уйти от меня, так и не сомкнув объятий…

Я узнал глубины его души перед святой иконой Господа. Росток христианской понтийской семьи. Разумный, сдержанный, скромный, нравственный. Чистая душа, исполненная высоких желаний и прекрасных идеалов. Состоявшийся учитель, сознающий святость своего призвания, мечтавший о живом пробуждении своего народа от духовного сна, в который он погружен. С энтузиазмом работал он с детьми – этим пластичным материалом, – стараясь, чтобы души их принесли добрые плоды в атмосфере любви Христовой. Религиозное возрождение было необходимым и единственным условием, чтобы народ вновь возвеличился. Жизнь свою он основал на светоносном евангельском законе, вдохновляясь им как семьянин и отец. Служа в Ритини, области Катэрини, он взял на себя заботу о детях, лишившихся матери, а отец их был одним из подвижников, боровшихся за свободу порабощенной родины. Этого было довольно, чтобы и он оказался во «рву со львами» и в скором времени стоял перед расстрелом.

Когда он закончил свою исповедь, достал, помню, из кармана небольшой Новый Завет. Открыл его и дал мне прочесть написанное на обложке.

- Это мое завещание, – сказал. – Мне кажется, что здесь, где мы находимся, необходимо предусмотреть все.

Я внимательно прочел его снова и снова. Оно было пропущено через фильтр христианской веры, избавлено от всего лишнего, и мне показалось, что оно – как прозрачные и прочные куски хрусталя. И до сих пор я того же мнения. Я поместил это завещание в своем дневнике и сейчас переписываю сюда:

«Славной нашей Греции я оставляю 25 лет служения и детей моих, которых, много трудясь, обучал и воспитывал по-христиански и достойно греков.

Верной моей спутнице, дорогой моей жене, оставляю заботу о любимых наших детях.

Любимым нашим детям – это святое Евангелие, потому что только оно может сделать их счастливыми.

Врагам моим, которые, по всей видимости, приняли участие во всем произошедшем со мной, – прощение».

В этих четырех пунктах заключена некая приносящая добрый плод философская концепция жизни. Это завещание грека, понтийского учителя из далекой и исторической греческой страны, заверенное кровавой печатью мученической смерти, становится завещанием для каждого грека.

Бесшумно работает во мне невидимая сила, чтобы произошло некое сближение.

«Христианское возрождение спасет Грецию».

«Я – грек, православный священник».

Две эти идеи сливаются наконец во мне в одно неразрывно связанное двойственное существование. Две личности: Иоаким Люляс, выпускник Халкинской школы, и Иоаннис Пападопулос, учитель из Понта. Учитель, которого воспламеняли чистые христианские идеалы. Священник, которым правила любовь к родине.

Это является и моим двуипостасным идеалом. Эмблема новогреческой культуры, которая уже начала свое восхождение.