ГИБЕЛЬ ЧЕРНЕЦОВА (ПАМЯТИ БЕЛЫХ ПАРТИЗАН)

(Воспоминания чернецовского партизана есаула Н. Н. Туроверова*)

В то время еще не было ни белых, ни красных ар-мий, ни мобилизаций, ни Чека, ни Освага. Белое Дви-жение было только проектом пробиравшихся на Дон из Быхова генералов Корнилова и Алексеева, а в Новочеркасске задыхался Атаман Каледин.
Россия еще лежала распластанной в мёртвом равно-душии, когда на границах Дона, на его железнодорожных колеях, столкнулась городская чернь со своим пер-вым и заклятым врагом: детьми-партизанами. И уже по-том, в дальнейшем движении, всколыхнувшем Россию, борьба никогда не была более жестокой, чем между этими первыми добровольцами двух идеологий.
Было бы не моей задачей суммировать психологию участников Белого Движения, создавая общий тип; но я не ошибусь, наметив в юных соратниках Чернецова три общих черты: абсолютное отсутствие политики, великая жажда подвига и очень развитое сознание, что они, еще вчера сидевшие на школьной скамье, сегодня встали на защиту своих внезапно ставших беспомощны-ми старших братьев, отцов и учителей. И сколько слез,
просьб и угроз приходилось преодолевать партизанам в своих семьях, прежде чем выйти на влекущий их путь подвига под окнами родного дома!
Я задержался на партизанах, чтобы легче подойти к образу их вождя, есаула Чернецова. Партизаны его боготворили, и это - его лучшая характеристика.
У него была военная дерзость, исключительная спо-собность учитывать и использовать обстановку в бою, ледяное спокойствие в опасности и бешеный порыв в нужный момент. В первый раз я с ним встретился зи-мой 1916 года, на одном из вечеров в тесном зале Ка-менского клуба.
Он был ранен в ногу и ходил с палкой. Среднего роста, плотный и коренастый, точно сбитый. Я запом-нил его тёмные насмешливые глаза и смуглорозовый цвет лица.
Находясь в военном Училище, я не имел возможно-сти принять участие в начале детского похода на Дону;
встречал лишь в декабрьские дни семнадцатого года на новочеркасских улицах чернецовских партизан, — эти единственные фигуры в коротких, кожей наверх, полу-шубках, как и их трупы в простых гробах по дороге от собора на кладбище, всегда в сопровождении Атамана Каледина.
И только в январе 1918 года, задержанный в Камен-ской, при свидании с родным Атаманским полком, я имел случай стать участником последних закатно-бле-стящих дней Чернецовской эпопеи.
Гвардейская казачья бригада, вернувшаяся с фронта в декабре 1917 года и поставленная Калединым в районе станицы Каменской как заслон с севера, перестала су-ществовать. Рождественское выдвижение бригады на станцию Миллерово и свидание бригадных делегатов с красногвардейцами создали тогда такое убеждение у казаков: «Нас мутят офицеры. Красноармейцы люди, как люди. Пусть идут за буржуями и генералами дру-гие, а нам смотреть нечего — айда по домам!»
И уже в начале января, среди разъезжавшихся по до-мам казаков гвардейцев, нашёлся столь нужный Москве «свой человек» — подхорунжий 6-ой Донской гвардей-ской батареи Подтёлков.
Переворот в Каменской произошёл по-домашнему - без крови. Были сорваны погоны, «Центральная гостиница» заполнена арестованными офицерами, а казачий военнореволюционный комитет, под председательством Подтёлкова, обосновавшись в старом здании почты, по-слал Атаману Каледину телеграмму: «Капитулируй на нашу милость!»
Свидание Атамана Каледина с Подтёлковым в Новочеркасске не дало никаких результатов, и когда северный карательный отряд красной гвардии беспрепят-ственно передвинулся за спиной Подтёлковского Коми-тета от Черткова на Миллерово, - партизанскому отря-ду есаула Чернецова - единственной реальной силе Войска Донского - было приказано освободить Ка-менский район.
Оставив небольшой заслон на станиции Зверево, в сторону переполненного красногвардейцами Дебальцева, есаул Чернецов разбил налётом на разъезде «Север-ный Донец» пропущенных вперед Подтёлковских крас-ных и на рассвете 17 января занял без боя станицу Ка-менскую.
Столкновения с казаками, чего так опасались в Новочеркасске, не произошло. Высланные на «Северный Донец» против партизан, «революционные» казаки ос-тались равнодушными зрителями короткого разгрома своих «иногородних товарищей», а сам Подтёлков, со своим комитетом и частью арестованных офицеров, за-благовременно передвинулся на станцию Глубокую, где к этому времени уже находились главные силы северной группы красногвардейцев, во главе с товарищем Мака-ровым.
Местный казачий нарыв, казалось, был вскрыт, и у Чернецова были развязаны руки для привычной уже операции против очередного красногвардейского отря-да.
Уже с утра 17 января в пустынной зале Каменского вокзала, около большой иконы Св. Николая Чудотворца, стояла очередь местных реалистов и гимназистов для записи в Чернецовский отряд. Формальности были просты: записывалась фамилия, и новый партизан со счастливыми глазами надевал короткий овчинный по-лушубок и впервые заматывал ноги в солдатские об-мотки.
Здесь же, на буфетной стойке, где еще на днях ар-мянин торговал окоченевшими бутербродами, каменские дамы разворачивали пакеты и кульки, это был цен-тральный питательный пункт.
Штаб отряда поместился в дамской комнате, у две-рей которой стоял с винтовкой партизан; но Чернецова я нашёл на путях, около эшелонов. Он легко и упруго шёл вдоль вагонов навстречу мне, всё такой-же плотный и розовый.
Моя вторая и последняя встреча с ним была длин-нее: в отряде был пулемет скольт», но не было «кольтистов», а я знал эту систему.
Силы отряда, судя по двум длинным эшелонам с двумя трёхдюймовыми пушками на открытых платформах, показались бы огромными; но это был только фо-кус железнодорожной войны: большинство вагонов бы-ли пустыми.
Каменскую заняли две сотни партизан с нескольки-ми пулемётами и Михайловско-Константиновской юнкерской батареей, переданной Чернецову от новорож-денной Добровольческой армии. Батареей командовал полковник Миончинский, георгиевский кавалер, отец «белой» артиллерии, позже погибший под Ставропо-лем.

Движение на Глубокую было намечено на следую-щий день, но к вечеру было получено сообщение о занятии станции Лихой со стороны Шмитовской больши-ми силами красногвардейцев. Каменская оказалась отрезанной от Новочеркасска; надо было поворачивать на-зад и ликвидировать непосредственную угрозу с тыла.
Одно орудие с полусотней партизан было двинуто к Лихой сейчас же, а на рассвете 18 января был отправлен и второй эшелон, с орудием и сотней партизан. Состав из пустых вагонов был сделан особенно большим для морального воздействия на противника.
Я поместил свой кольт на тендере идущего задним ходом паровоза, впереди была открытая платформа с пушкой. Поезд тяжело брал большой подъём. Вправо и влево от пути, словно вымершие, чернели в снегах хутора. На разъезде Северный Донец, около семафора ле-жало десятка три мёрзлых трупов красногвардейцев в ватных стёганых душегрейках.
Около 12 часов подошли к Лихой и стали немного позади нашего первого эшелона. Бой под Лихой и по своей обстановке, и по своим результатам, очень харак-терен для Чернецовских боёв, хотя сам Чернецов и не был этот раз со своими партизанами, задержавшись в Каменской для подготовки глубокинской операции. Прямо перед нами, в полутора верстах, серело квадрат-ное здание вокзала. Сейчас же левее, по пути в Шмитовскую, дымили паровозы трёх больших эшелонов. А во-круг станционных построек, точно муравейник, копо-шилась на снегу тёмная масса красноармейцев. Выгру-зившиеся из вагонов партизаны рассыпались по обе стороны железнодорожного пути в редкую цепь и во весь рост, не стреляя, спокойным шагом двинулись к станции.
Какой убогой казалась эта цепочка мальчиков по сравнению с плотной тысячной толпой врага! Против-ник тотчас же открыл бешеный пулемётный и ружейный огонь, поддержанный артиллерией. Над нашей цепью вспыхнули дымки шрапнелей, гранаты взрывали снег около наших эшелонов.
Полковник Миончинский, вскочив на угол моего тен-дера, подал команду — первым же попаданием разбило паровоз у заднего эшелона противника: все его три со-става остались в тупике.
Партизаны продолжали всё так же спокойно, не стре-ляя, приближаться к станции. Было хорошо видно по снегу, как, то один, то другой партизан падал, точно спотыкаясь. Наши эшелоны медленно двигались за цепью.
Огонь противника достиг высшего напряжения; но с нашей стороны редко стреляло одно или другое орудие, да захлёстывался мой кольт и максим с другого эшелона. Уже стали хорошо видны отдельные фигуры красногвардейцев и их пулемёты в сугробах перед стан-цией.
Наконец, наша цепь, внезапно сжавшись, уже в двух-стах шагах от противника, с криком «Ура!» бросилась в штыки. Через двадцать минут всё было кончено.
Беспорядочные толпы красногвардейцев хлынули вдоль полотна на Шмитовскую, едва успев спасти свои орудия. На путях, платформах и в сугробах, вокруг зах-ваченных двенадцати пулемётов, осталось больше сотни трупов противника. Но и наши потери были велики, особенно среди партизан, бросившихся на пулемёты. Был ранен руководивший боем поручик Курочкин. Уже в сумерках сносили в вагоны раненых и убитых парти-зан. А в пустом зале станционного здания, усевшись на замызганный пол, партизаны пели:
«От Козлова до Ростова Гремит слава Чернецова!»
Утром половина отряда с ранеными и убитыми вер-нулась в Каменскую. Перед отходом эшелона приехали верхами с десяток казаков из соседних с Лихой хуто-ров. В это время переносили из одного вагона в дру-гой раненого в живот подростка-партизана. Его глаза были закрыты, он протяжно стонал. Казаки проводили глазами раненого, повернули лошадей. «Дитё еще... И чего лез, спрашивается?..» бросил один из них.
Я вернулся на паровозе в Каменскую около двух ча-сов, в надежде найти в местном арсенале недостающие нам орудийные снаряды. Каменский вокзал обстреливался высланной с Глубокой на платформе пушкой; у вагона с трупами партизан стояла толпа, опознававшая своих детей, знакомых, а в вокзальном зале шла пани-хида. Около вокзала я встретил обезумевших от горя мать и отца — они бежали к вагону с мертвецами: им кто-то сказал, что я убит.
Вечером вернулись остававшиеся на Лихой партиза-ны и была получена телеграмма от Атамана Каледина:
есаул Чернецов был произведён прямо в полковники;
партизаны получили Георгиевские медали.
Поздно вечером, в дамской комнате вокзала, был составлен план завтрашней ликвидации глубокинской группы красногвардейцев. Сам Чернецов, с полутора сотней партизан, при трёх пулемётах и одном орудии, должен был, выступив рано утром 20 января походным порядком (это был первый случай отрыва от железной дороги), обойти Глубокую с северо-востока, испортить железнодорожный путь и атаковать станцию с севера. Оставшаяся часть партизан, с другим орудием на плат-форме, при поддержке офицерской дружины, должна была, продвигаясь по жел. дороге, одновременно ата-ковать Глубокую в лоб - с юга. Атаки приурочивались точно к 12 часам. Таким образом, операция рассчитыва-лась на окружение и полную ликвидацию противника. Его силы определялись приблизительно (в то время разведок не вели, а определяли численность врага уже в бою) в тысячу с лишним штыков. Но, повторяю, во-прос с Подтёлковским комитетом считался ликвидированным и возможности встречи с «красными» казачь-ими силами никто не допускал, так как не было даже слухов о их существовании.
Подъём среди партизан после блестящего дела под Лихой был огромен. Никто не спал в эту длинную январскую ночь. Залы и коридоры Каменского вокзала были заполнены партизанами, с возбуждёнными, блестящими глазами: всех чаровал завтрашний решитель-ный и несомненно победный день. Сужу по себе: когда мне было предложено остаться с моим кольтом в Ка-менской для охраны вокзала, то какой острой, какой оскорбительной обидой показалось мне это предложе-ние, и сколько отчаянного упорства я приложил, чтобы отстоять своё участие в обходной колонне Чернецова!
В мутном январьском рассвете колонна Чернецова двинулась от вокзала, проходя по пустынным улицам Каменской. Партизаны и пулемёты были погружены на реквизированных ломовых извозчиков. При орудии, запряженном шестёркой добрых лошадей, шла конная часть юнкеров и сам полковник Миончинский. В патронной двуколке поместились две сестры и врач. Мною же был взят принадлежавший директору завода автомобиль, на котором я приспособил свой кольт; со мною поместились два юнкера инженерного училища с ломом и с разводными ключами для разборки жел. дор. пути; динамитных шашек достать не успели.
Чернецов верхом, в фуражке мирного времени, в большом, крытом синим сукном, полушубке, с новень-кими полковничьими погонами, нагнал отряд на дере-вянном мосту.
Перейдя замёрзший Донец и миновав Старую стани-цу, отряд не пошёл по шляху, а ударил степью, избе-гая населённых пунктов. В Старой станице бросилось резко в глаза неприязненное отношение к нам казаков. Автомобиль плохо шёл по гололедице - нужна была цепь для колёс, и когда, не найдя другой, мы сняли од-ну цепь с колодца-журавля, то вся станица подняла гал-дёж, точно мы убивали кого-то среди бела дня.
День начинался серый, промозглый; с неба падала мша и в степи стоял редкий холодный туман. Шли без дороги, обходя буераки - это удлиняло путь. И скоро стало очевидно, что проводник путает. Начали кру-жить. Чернецов пересел с коня в автомобиль, где был и проводник. Пошли по компасу.
Стало ясно, что к 12 часам, как было назначено, к Глубокой мы не выйдем, но я уверен, что в это время никто, не говоря уже о самом Чернецове, не сомневался в удачном исходе дела, в полном грядущем разгроме врага. Необычность движения походным порядком в ле-дяной глухой степи только поддерживала общую веру в победу.
Со стороны .прозябших на ломовых извозчиках пар-тизан раздалась новая песня:

Под Лихой лихое дело
Всю Россию облетело;
Мы в Глубокой не сдадим –
Это дело углубим.
Только около четырёх часов отряд вышел к господ-ствующему холму, верстах в трёх северо-восточнее Глубокой. Чернецов поднялся на холм; автомобиль должен был продвинуться вперед на ж. д. путь, где юнкера-са-пёры, испортив его, тем бы лишили эшелоны против-ника возможности отхода на север, к станции Тарасов-ка; но, едва двигавшаяся до этого, наша машина окон-чательно отказалась служить. Сгрузив с неё свой пуле-мёт, я присоединился к отряду.
Наша пушка становилась на позицию; Чернецов на скорую руку обучал 25-30 новичков-партизан обращению с винтовкой. В начинающихся сизых сумерках бы-ли видны прямо перед нами ветряные мельницы, дома и сады Глубокой, и за ними дымы паровозов на станции. Правее, внизу, темнела насыпь ж. д. пути на Тарасовку. Была тишина, какая бывает только в зимние сумерки. Наступали ли наши партизаны в 12 часов дня от Ка-менской на Глубокую, как было условлено, или, заняв исходное положение, ожидали нашей запоздавшей ата-ки? Никто этого не знал.
Чернецов приказал выдать продрогшим партизанам по полбутылки водки на четверых, и они, рассыпав цепь, скорым шагом начали спускаться к ветрякам. Ло-мовые извозчики были отпущены и, нахлёстывая кнутами своих лошадей, помчались назад, в Каменскую. Пушка была установлена, полк. Миончинский скомандо-вал - огонь! Но не успела наша первая граната разор-ваться в синих глубокинских вишняках, как оттуда мелькнуло четыре коротких вспышки, и над нашим ору-дием низко разорвались шрапнели. Два юнкера-артил-лериста упали. Батарея противника (это была 6-ая Дон-ская гвардейская), хотя и без офицеров, стреляла бе-гло и удачно. На такого противника мы не рассчиты-вали.
Я подошёл к Чернецову и доложил относительно брошенного автомобиля, но едва кончил, как меня уда-рило точно обухом по голове. Я присел. По щеке и по затылку потекла кровь — папаха меня спасла: шрап-нель вскользь сорвала только кожу на голове. Черне-цов наклонился надо мной:
«Вы ранены?» спросил он, «... надеюсь, легко. Пере-вяжитесь и пытайтесь пешком пройти к полотну и ис-портить путь. Что делать! Каша здесь заваривается круче, чем думал...»
У меня в глазах шли красные круги, но, замотав бин-том голову, я, с ломом в руке, в сопровождении двух сапёрных юнкеров, начал спускаться вправо к полотну. Уже сзади был слышен нам голос Миончинского: «На-ше орудие стрелять не может — испорчен ударник...» — и в ответ — крепкое слово Чернецова.
Влево же, в стороне Глубокой, разгоралась пулемёт-ная и ружейная стрельба, горели огни на станции и всё так же полыхали вспышки орудийных выстрелов — 6-ая батарея била теперь по нашей цепи.
Мы подошли к насыпи. На полотне никого не было. Но только мы успели отвинтить одну гайку на стыке рельс, как со стороны Глубокой увидели идущий на нас эшелон. Бросив на рельсы две-три лежавшие вблизи шпалы, мы залегли в пахоту саженях в 50 от пути.
Эшелон, наткнувшись на шпалы, остановился; из ва-гонов раздалась ругань и беспорядочная стрельба в на-шу сторону. Становилось совсем темно.
Освободив путь, эшелон продвинулся с полверсты и снова остановился. По шуму и крикам, доносившимся оттуда, было ясно, что красногвардейцы выгружаются из вагонов и рассыпают цепь, чтобы ударить нам в тыл.
Мы поспешили назад к бугру, дабы сообщить Чер-нецову о новом движении противника, но, немного пройдя, наткнулись на цепь красногвардейцев, идущих со стороны Глубокой, лицом к только что выгрузившимся из эшелона. Понять что-либо было трудно. Нас в темноте приняли за своих, мы не разуверяли и спе-шили только выкарабкаться из этого сужающегося ко-ридора идущих навстречу друг другу цепей.
Когда, наконец, нам это удалось и, низко пригибаясь к земле, чтобы лучше видеть на фоне ночного неба, мы набрели на холм, то нашли на его склоне наше орудие и у колёс его, над едва тлеющими углями костра, - Чернецова.
«Ну, что у вас хорошего?» обратился он ко мне.
Я стал докладывать. В это время внизу, откуда только что вернулись мы, раздалась пальба и грянуло «ура»: красногвардейские цепи не дотянули до нашего холма и, взаимно приняв друг друга за врагов, вступи-ли в ночной бой.
Через полчаса всё стихло. Было слышно пыхтение паровоза, увозившего эшелон назад в Глубокую. Рас-чёт товарища Макарова зажать нас, остающихся на хол-ме, своими цепями не удался. Но и наша атака Глубо-кой не удалась. Это была первая неудача за всё время существования Чернецовского отряда.
Партизаны, как всегда, шли в рост, дошли до шты-кового удара, ворвались на станцию, но их оказалось мало - с юга, со стороны Каменской, никто их не под-держал, атака захлестнулась; все три пулемёта закли-нились, наступила реакция — партизаны стали вчераш-ними детьми. Часть их, во главе с Романом Лазаревым, который руководил атакой, с разгона пробилась через Глубокую в сторону Каменской; остальные по-одиночке возвращались теперь к исходному пункту - наше-му бугру.

В этом неуспехе, как никогда, ярко вырисовалась способность Чернецова влиять на людей: двумя-тремя, оброненными как бы невзначай, словами он сразу пре-вратил размякших в нервном упадке детей в солдат, по
доблести равных лучшим воинским частям, каких толь-ко знало Белое Движение.
Учесть наши потери было трудно: налицо, вместо полутора сотен штыков, едва 60 голодных, холодных и усталых партизан при трёх недействующих пулемётах и испорченной пушке. Запас патронов был мал, хлеба и консервов почти не было - всё было рассчитано на за-нятие Глубокой, о вторичной атаке которой нечего бы-ло и думать. Ночь была холодная, подул северо-восточ-ный ветер. Партизаны дрожали, прижавшись друг к другу на ледяном бугре. В десятом часу Чернецов при-казал подниматься - не замерзать же нам здесь!
Он повёл нас прямо на Глубокую, т. е. к противнику. Он был уверен в небрежном охранении противника и не ошибся: красногвардейцы сбились все на станции, а мы расположились на ночь в крайнем доме посёлка -враги ночевали в двухстах саженях один от другого.
В трёх комнатах, разделив последние десять банок консервов, на полу, под столами и скамейками лежали спящие партизаны; юнкера-артиллеристы возились с замком от орудия. У единственной кровати врач и се-стры милосердия перевязывали легко раненых - тяже-ло раненые не вернулись назад, остались на поле брани. У меня болела голова, встать я не мог. Чернецов всё время обходил часовых на дворе, бодрил людей: он всё надеялся, что со стороны Каменской наши еще пойдут в наступление.
Перед рассветом один партизан со сна нечаянно вы-стрелил в комнате и убил наповал спящего юнкера - я видел, как передёрнулось лицо Чернецова.
Заря была холодная, ясная, ветреная. Мы двинулись по шляху на Каменскую. Вправо, внизу, лежала Глубокая. Над станцией розово всходили дымы паровозов. Мой кольт ехал с другими пулемётами на подводе, а я с двумя юнкерами и доктором верхами шли в полу-версте, впереди отряда, как авангард. О каком-либо преследовании нас, тем более о встрече с противником в степи, никто не думал: в то время противник был прикован к рельсам. Впереди лежал чёрный обледенелый шлях на Каменскую. Степь была почти без снега -
вчерашний туман съел его - с белесым тонким льдом на лужах.
Шли медленно. Впереди верхами — Чернецов и Миончинский, за ними орудие, конные юнкера, пуле-мёты на подводе, двуколки с сестрами и не могшими идти ранеными и сзади, по три, партизаны.
Около 12 часов уже прошли половину дороги; пе-ред нами лежал пологий подъём, за ним должен быть
хутор Гусев.
Неожиданно справа, из-за трёх курганов, хлопнуло два выстрела, над нашими головами пролетели пули. Я со своими спутниками поскакали на выстрелы, стараясь обогнуть по-глубже, с тыла, курганы. За ними мы увиде-ли двух спешенных людей, спешащих сесть на коней. Нагнали их, близко, стреляя из револьверов - один свалился с коня, другой ушёл. Убитый оказался каза-ком: шаровары с лампасами, на погонах шинели цифра 44, большой рыжий чуб из-под окровавленной папахи.
Один из юнкеров поскакал к Чернецову с донесе-нием. Мы же двинулись вперед, но едва поднялись на перевал, как остановились, поражённые. На противопо-ложном скате низины, верстах в двух, перерезав нашу дорогу, лицом к нам стояла тёмная масса конницы. Тонкая цепь конных дозоров была раскинута полукру-гом, охватывая нас. Из конной массы намётом вылетела батарея и, проскакав назад, к противоположному греб-ню, остановилась — устанавливали орудия. Чернецов на рыси подъехал к нам. «Что это? Откуда и кто?» воскликнул он. «Поезжайте скорее и узнайте», обратился он ко мне. «Если это ка-заки, предложите им немедленно нас пропустить: с ка-заками мы войны не ведём. Если же красногвардейцы
— что ж, будем драться!»
Я тронул коня, спустился в низину и, поднимаясь к неизвестной коннице, стал махать белым носовым платком. Я уже хорошо видел, что это казаки. Но по мне начали стрелять, сначала из винтовок, потом из пулемёта, и несколько конных поскакало, стараясь отрезать меня от нашего отряда.
Я повернул коня. В это время со стороны казаков раздалось четыре орудийных выстрела и гранаты взры-ли мёрзлую землю на том месте, где я оставил Чернецова и где теперь уже стояла наша, исправленная за ночь, пушка, и партизаны рассыпали цепь. Влево и впе-реди виднелся хутор Гусев, нас отделял от него малоле-сный крутосклонный буерак.
Начался бой. Наша пушка едва успела раз выстре-лить, как была подбита: в двуколку угодило сразу две гранаты, и я видел, как в дыму разрыва мелькнули юб-ки сестер. Батарея (это была опять 6-ая Донская гвардейская) била прямой наводкой, не жалея снарядов, и через десять минут трудно было разобрать нашу жалкую цепь в чёрном дыму разрывов.
Казаки не стреляли, а расстреливали нас, как мише-ни на учебной стрельбе. Подо мной убило лошадь, сильно контузив мне правую ногу, но мне посчастливи-лось вскочить на другую, из-под только что убитого юнкера.
Казаки густой лавой — их было около 500 шашек — сначала рысью, потом намётом пошли на нас в атаку. Они были очевидно уверены, что с нами уже всё кон-чено; но когда с двухсот шагов их встретили залпы партизан под звенящую команду Чернецова, они так же быстро поскакали назад и, пропустив вперед свои четыре пулемёта на двуколках, начали нас выбивать.
Наша цепь ринулась в буерак во главе с Чернецовым, который слез с коня. Партизаны падали в убойном огне пулемётов и орудий. Я хотел также спешиться, но Чернецов мне крикнул:
«Скачите в хутор Гусев, соберите стариков. Что же это такое?... Я отхожу в буерак. Спешите, у нас нет патронов!»
Я погнал коня, стараясь проскочить в хутор ранее, чем поскакавший мне наперерез разъезд казаков. За мной скакал, пригнувшись к луке, враг. Гусев был от нас верстах в двух, казаки скакали вправо, крича и стреляя на ходу, Было ясно: перехватить они нас не ус-пеют. Наши лошади были в мыле, но шли крепким и широким махом.
Мы влетели в хутор. На его околице стояла толпа. Но едва мы подъехали к ней, сдерживая тяжело дышавших лошадей, как толпа ринулась к нам, окружила нас, схватив под уздцы наших коней. «Бей их! Валяй наземь!» - раздались крики, и десять рук вцепились в меня. Какой-то бурдастый старик с длинным железным прутом кричал: «Стой, братцы, я его сейчас!» Он раз-махнулся и ударил меня по голове, сбив папаху. Докто-ра уже стянули с лошади и, раскачивая за руки и ноги, били о землю. Мне засунули между ногой и седлом пал-ку, старик вновь ударил меня прутом по голове и я упал, спрятав голову в согнутую руку. Меня били пал-ками, плетьми, а у кого были пустые руки — били но-гами. В голове мелькнула виденная в детстве сцена са-мосуда над конокрадом-цыганом, и остро хотелось од-ного: скорей бы потерять сознание, скорей бы конец!
В это время раздались крики: «Стой! Не моги доби-вать! Давай их сюда! Надо Голубову представить, по-том порешим с ними!» — Это кричали прискакавшие казаки — те, которые гнались за нами.
Неохотно толпа, уже пьяная кровью, отхлынула от нас. Доктор едва мог стоять, у меня шла кровь из ушей, носа, рта.
Погоня была из девяти казаков. Передний — круп-ный, чубатый и рябой, переводя дух после скачки, приказал нам сесть на наших лошадей и, размахнувшись нагайкой, ударил через голову ближнего к нему доктора. Тот упал, но тотчас вскочил и, захлёбываясь, за-кричал:
«Я - социал-демократ! Что же это, товарищи, за что?!.. Я сотрудничал в Царицыне в рабочей газете...»
Толпа нахлынула вновь.
«Чего глядеть - это безземельный кацап! За землёй к нам пришёл? Земли хочешь? Кончай его, братцы!..»
Несчастный доктор, собрав последние силы, под гра-дом новых ударов, взвалился на седло. Конные казаки окружили нас и под улюлюканье толпы мы, едва дер-жась в седле, двинулись обратной дорогой к буераку, где еще были слышны пулемёты. Рядом со мной ехал рябой казак, ударивший нагайкой доктора. Как и ос-тальные, он непрестанно ругался и грозил нам обна-жённой шашкой. Потом вдруг, неожиданно переменив тон, обратился ко мне:
«А коняку своего ты мне подари!» Я ему ответил, что лошадь эта не моя и что он волен брать, что хочет.
«Нет, я так не хочу, это выходит — будто силком беру... Ты мне добром подари. Будет чем помянуть те-бя». Я, конечно, удовлетворил его просьбу.
Мы подъехали к буераку, где стоял пулемёт и чело-век двадцать казаков. Нас встретили матерной бранью, а наших конвоиров упрёком:
«Чего муздыкаетесь с ними, гляди — чисто все в ру-де (в крови), добить их, и всё тут. Эй, слезай, братцы, да скидай одёжу!»
Мы с доктором слезли с лошадей и стали раздевать-ся; на мои шаровары и сапоги тотчас же нашлись охотники, ватное же пальто доктора отбросили в сторону. Нас поставили к глинистому обрыву и стали наводить пулемёт. В этот момент из-за поворота буерака пока-залась грузная, в защитном полушубке и заячьем капелюхе, конная фигура Голубова - всё было кончено, остатки нашего отряда сдались...
«Кто приказал? Что вы делаете?» - крикнул Голу-бов казакам, увидев нас. «Присоединить их к остальным пленникам!»
Наш конец был вновь отсрочен. Рядом с Голубовым ехал на кляче, отставив раненую в ступню ногу Чернецов. Рана была перевязана ниж-ней рубашкой, снятой с убитого партизана. За ними толпой, таща .волоком свои испорченные пулемёты, шли человек тридцать партизан — всё, что осталось от отряда. Партизаны были окровавлены от побоев, шли они в исподниках, в одних носках и босиком. Мы с док-тором присоединились к ним. Трудно выяснить — что руководило войсковым старшиной Голубовым в его странной и тёмной роли в те дни на Дону. Студент Томского университета, не скрывавший своего реакционного мракобесия, Голубов во время Великой войны проявил чудеса храбрости и весной 1917 года, в мятежном Царицыне, он серьёзно считал себя первым кандидатом на пост Донского Ата-мана. Попав позже в Новочеркасск, как пленник Ата-мана Каледина, Голубов поклялся ему в верности и был освобождён.
Знавшие Голубова по Великой войне, казаки ему верили и его любили; он собрал из них свою «казачью силу», с которой теперь нам и пришлось неожиданно столкнуться.
Чего хотел Голубов? Скорее всего — почестей и славы. В феврале, после самоубийства Атамана Кале-дина, он войдёт со своими казаками в Новочеркасск, разгонит Войсковой Круг, собственноручно сорвёт по-гоны с Атамана Назарова. Но уже в апреле он попы-тается пристать к восставшим против советской власти казакам и будет ими пристрелен в одной из станиц.
Теперь он ехал, как победитель, рядом с Чернецовым. Его мясистое лицо с белесыми бровями дышало торжеством. Нас гнали в Глубокую. За нами без строя шла революционная казачья сила: части 27-го и 44-го полков с 6-ой Донской гвардейской батареей. Но Голубову, видимо, хотелось, чтобы Чернецов и мы видели не разнузданность, а строевые части. Он обернулся на-зад и зычно крикнул: «Командиры полков - ко мне!» Два урядника, нахлестнув лошадей, а по дороге и пар-тизан, вылетели вперед. Голубов им строго приказал:
«Идти в колонне по шести. Людям не сметь поки-дать строя. Командирам сотен идти на своих местах!»
Урядники-командиры что-то промычали; один из них сказал:
«А как я погляжу, так наш Голубь и один на один Чернецова порешит!»
И, обернувшись к Чернецову, добавил:
«Ух ты, гад проклятый, туда же с ребятишками су-ёшься!»
Но его намерение ударить Чернецова плетью Го-лубов остановил властным движением руки:
«Не сметь трогать! Чернецов был трижды ранен и имеет Георгиевское оружие. Не так ли, полковник Чернецов?»
И Голубов победно улыбнулся. Чернецов ехал мол-ча, с высоко поднятой головой, глаза его были полузакрыты.
Нас гнали. Если кто из раненых и избитых партизан отставал хотя на шаг, его били, подгоняя прикладами и плетьми. Мы знали, что нас гонят на Глубокую для передачи красногвардейцам. Знали - что нас ожидает. Некоторые партизаны, из самых юных, не выдержав, падали на землю и истерически кричали, прося казаков убить их сейчас. Их поднимали ударами и снова гна-ли, и снова били. Это была страшная, окровавленная, с обезумевшими глазами, толпа детей в подштанниках, идущих босиком по январьской степи...
Мы прошли уже место боя, перерезали шлях и шли прямиком по степи на Глубокую, приближаясь к ж. д. полотну. В это время со стороны полотна к Голубову подъехали три казака и что-то ему доложили. Голубов повернулся к Чернецову:
«Ваши части ведут наступление по железной дороге на Глубокую. Это бессмысленно. Вы - в моих руках. Напишите приказание остановить это наступление и предложите очистить Каменскую. Я взамен этого не от-дам вас и ваши войска (Голубов сделал насмешливый жест в нашу сторону) товарищу Макарову на Глубокой, а, посадив в Каменскую тюрьму, буду судить вас всех своим казачьим судом — он милостивее красногвардейского. Итак, торопитесь: назначьте от себя двух делега-тов, я же дам четырёх своих».
Чернецов написал приказание на вырванном из за-писной книжки листе и приказал отправиться доктору и одному юнкеру. Наши делегаты, в сопровождении четырёх конных казаков, направились влево от нас, на юг; мы же продолжали путь. Боже, сколько глаз смотрело им вслед, безмолвно прося передать последнее «прости» родным и друзьям!
Мы подходили к ж. д. полотну; на нем стоял длин-ный эшелон с пушкой на открытой платформе; пушка стреляла по невидимым для нас нашим наступающим цепям. Вправо, в начинающихся уже сумерках, видне-лась Глубокая. Нас повернули к ней и погнали парал-лельно железной дороге.
В это время со стороны эшелона, верхом на велико-лепном рыжем жеребце, в чёрной кожаной куртке, с биноклем на груди — плечистый, мордастый — подъ-ехал к нам сам Подтёлков, глава революционного казачьего комитета.
Наши продолжали наступать. Голубов, оставив че-ловек тридцать конвоя, передал нас Подтёлкову, а сам, со всеми своими казаками и батареей, повернул в сто-рону ведущегося наступления.
Подтёлков выхватил шашку и, вертя ею над головой Чернецова, крикнул: «Всех вас посеку на капусту, еже-ли твои щенки не остановят наступления!»
Прекратившие избиение (видимо, уже приелось) ка-заки начали вновь нас бить. Мне прикладом выбили зуб.
Эшелон медленно, параллельно нам, отходил к неда-лёкой уже Глубокой, стреляя из своей пушки. Мы подошли к речке Глубочке — ее берега были круты и по-крыты гололедицей. Конвой с Подтёлковым поехал через мост; нас же погнали в брод. Лёд на речке был то-нок и проломился под нами. По пояс в воде мы переш-ли Глубочку, но никак не могли вскарабкаться на её крутой обледенелый берег. Конвой начал по нас стре-лять. Трех убил, остальные кое-как, срывая ногти, вы-лезли на кручу.

Сумерки становились гуще; на Глубокой уже горели огни. Я шёл рядом с Чернецовым, держась за его стремя. Подтёлков продолжал угрожающе ругаться. Чернецов спокойно обратился к нему:
«Чего вы волнуетесь, я сейчас пошлю от себя еще приказание прекратить наступление». И, обратившись ко мне, добавил:
«Передайте моё категорическое приказание прекра-тить все действия против Глубокой!»
Но тотчас же, нагнувшись и как бы поправляя по-вязку на своей раненой ноге, прошептал: «Наступать, наступать, и наступать!»
Только Подтёлков собрался назначить проводника, как со стороны Глубокой навстречу нам показались три всадника. Это были, конечно, казаки Голубова. Никто из нас, я уверен, не обратил на них внимания. Но Подтёлков, находившийся всё время в каком-то экстазе, бросил ненужный вопрос:
«Кто такие?»
В этот момент Чернецов, не дожидаясь ответа каза-ков, молниеносно ударил наотмашь, кулаком в лицо Подтёлкова и крикнул: «Ура! Это наши!»
Окровавленные партизаны, до этого времени едва передвигавшие ноги, подхватили этот крик с силой и верой, которая может быть только у обречённых смерт-ников, вдруг почуявших свободу. Трудно дать этому моменту верное описание!...
Я видел, как широко раскинув руки, свалился с сед-ла Подтёлков, как ринулся вскачь от нас во все стороны конвой, как какой-то партизан, стянув за ногу казака, вскочил на его лошадь и поскакал с криком: «Ура! Генерал Чернецов!» Сам же Чернецов, повернув круто назад, погнал свою клячу намётом. Партизаны разбегались во все стороны. Я бежал к полотну железной до-роги, не чувствуя ни боли в ранах, ни усталости. Меня переполняла дикая радость, сознание, что я живу, что я свободен...
По ту сторону полотна, над мягким контуром хол-мов, тянувшихся до самой Каменской, едва тлел жёл-тый закат. Сумерки густели. Я знал: за полотном, под холмами, идут хутора с густыми вишнёвыми садами, и по этим садам можно скрытно пробраться к Каменской. Только бы перейти за полотно!
Вдруг в стоявшем вправо от меня красногвардей-ском эшелоне вспыхнуло «ура», раздались выстрелы и паровоз рванул эшелон к Глубокой. Это несколько на-ших партизан, решив почему-то, что эшелон — наш, вскочили на его платформу, где стояли пулемёты и, увидев ошибку, бросились с голыми руками на красно-гвардейцев. На следующий день были найдены трупы партизан и красногвардейцев, упавших в борьбе под колёса эшелона.
По полю раздавались уже крики: «Стой, не беги!» Наш конвой опомнился и бросился искать беглецов. Я едва успел перейти полотно, как увидел за собой двух скачущих казаков; выхода не было, и я бросился в уз-кую, очень глубокую, какую-то железнодорожную ка-наву. На дне было по колено воды; я, не раздумывая, лёг в неё. Над канавой послышались голоса казаков, им в наступившей темноте не было меня видно; нагнув-шись с седла, они шарили по канаве шашками.
«Да ты слезь с коня, всё одно так не достанешь!» крикнул один.
«Сам и слезай, коли такой умный!» огрызнулся дру-гой. «Говорю, что не сюда он сиганул... На пахоте на-до искать!»
Казаки отъехали от канавы. Где-то недалеко раз-дались отчаянные крики и стоны: это казаки нашли партизана и рубили его. Потом всё стихло.
Я вылез из своей ледяной ванны. Над холмами стоял молодой месяц, ночь была тихая, звёздная, морозная.
Перейдя Глубочку, я пошёл левадами, вишняками и тернами хуторов на Каменскую. От недалёких куреней тянуло кизечным дымом. Иногда лаяли собаки - тог-да я останавливался и ждал, когда они смолкнут. Нерв-ный подъём прошёл, я чувствовал холод; меня зноби-ло и мучительно хотелось спать. Но я знал: если под-дамся и лягу, то больше не встану. И, напрягая последние силы, я шёл с детства знакомой, но теперь так труд-но угадываемой, местностью.
Начались галлюцинации: на меня шли цепи, скакала казачья лава, я слышал шум шагов и фырканье лоша-дей. Останавливался, поднимал руки и сдавался... Про-тивник, как дым, проходил, не задевая меня, а на смену шли новые толпы... Я чувствовал, что близок к помеша-тельству, но продолжал механически шагать: жить,
жить во что бы то ни стало!
Уже перед зарёй я подошёл к ж. д. мосту через До-нец, но всё еще сомневался - Каменская ли это? Мне всю дорогу мерещилось, что я иду назад, на Глубокую.
На мосту меня встретила офицерская застава род-ных атаманцев.
На вокзале была толпа - ждала сведений о судьбе отряда. Всё в той же дамской комнате помещался штаб наших вооружённых сил... которых почти не было. Се-дой генерал Усачёв, Окружной Атаман, спросил меня:
«Разве Голубов не получил моего требования непри-косновенно доставить вас всех в Каменскую, а раненым предоставить подводы?» Здесь же я нашёл и полковни-ка Миончинского, который с несколькими юнкерами
верхом пробился в Каменскую.
Меня спросили о Чернецове. Но что я мог ответить?
После я лежал в Областной больнице в Новочеркасске с забинтованной головой. Совершенно неожиданно для меня вошел в палату Атаман Каледин и подошел ко мне. Он был один. Спросил меня, каких я Туроверовых (рыжих или черных).
Я ответил. Спросил о драме под Глубокой. Я доло-жил что знал. Долго молчал Атаман. Поднялся со сту-ла, перекрестил, поцеловал в лоб и очень усталой по-ходкой ушел.

До этого я видел Атамана ещё раз. В ночь на 6 декабря 17 года отряд юнкеров михайлово-константиновцев и Новочерк. воен. училища на тачанках захватил село Лежанку. Стоявшая в селе бата-рея 39-й пехотной дивизии была взята. Это были пер-вые орудия Добров. армии. На рассвете 7-го декабря взятая батарея и отряд двинулись походным порядком в Новочеркасск. Я был послан с докладом атаману и, через только что взятый Ростов, по желез, дороге, 7-го вечером прибыл в столицу Войска. Атаман принял меня в своем кабинете, освященный стоявшей на столе лампой с большим абажуром. Отрапортовал о взятии батареи.
«Потери?»
— С нашей стороны ни одного человека.
Доложил, что взятые в плен ездовые ведут бата-рею.
«Это ни к чему: этой сволочи и без них у нас доста-точно.»
Доложил, что взят и денежный ящик. Атаман вскочил. «Это же разбой. Вон!» Я летел вниз по лестнице, не считая ступенек. На дворе была лютая метель.
Позже выяснился гнев атамана. Он дал разрешение сделать налет на Лежанку. Позже (оказались неприят-ности у атамана с Кругом) он свое разрешение отменил; но оно до нашего отряда не дошло. А, может, было скрыто. Я, в свои 18 лет, ожидал наград; но был позор-но изгнан. Нашим отрядом комадовал, если не изменяет память, поручик Строев.

В апреле 1918 года, когда, вернувшись из Степного похода, мы с восставшими Мелеховцами и Раздорцами трижды пытались взять Парамоновские рудники и трижды не могли этого сделать, когда после каждой неудачи бабы ухватами выгоняли казаков из куреней снова на позицию, развозя потом по зеленеющим кур-ганам каймак и галушки родным воителям, которые ле-ниво постреливали в шахтёров и спали под апрельским
солнцем, - в дни Страстной недели я узнал о смерти Чернецова.
На хуторе Мокром Логу, на очередном митинге, ког-да генерального штаба полковник Гущин, стуча кулаком в вышитую грудь своей косоворотки и уверяя, что он расподлинный трудовой казак, уговаривал станични-ков на новое наступление, а казаки сопели и смотрели в землю, - я увидел того рябого чубастого казака, ко-торый всё просил меня, когда нас пленили, подарить ему лошадь и который взял мои сапоги.
Он также сразу узнал меня и застенчиво улыбнулся:
«Вы дюже не серчайте, господин сотник, за это... (он подыскивал слово) происшествие. Ошибка получилась! Кто ж его знал? Теперь оно, конечно, определилось, что к чему...»
Я прервал его, спросив, не знает ли он о судьбе Чер-нецова? Казак знал. Мы отошли в сторону. Закурили, и казак рассказал.
Чернецов поскакал не в Каменскую, а в свою род-ную станицу Калитвенскую, где и заночевал в отчем до-ме. Кто-то из станичников дал немедленно знать об этом на Глубокую. На рассвете Подтёлков с нескольки-ми казаками схватил в Калитвенской Чернецова и по-вёз его в Глубокую.
По дороге Подтёлков издевался над Чернецовым - Чернецов молчал. Когда же Подтёлков ударил его плетью, Чернецов выхватил из внутреннего кармана своего полушубка маленький браунинг и в упор... щёлк-нул в Подтёлкова: в стволе пистолета патрона не было - Чернецов забыл об этом, не подав патрона из обой-мы.
Подтелков, выхватив шашку, рубанул его по лицу, и через пять минут казаки ехали дальше, оставив в сте-пи изрубленный труп Чернецова.
Голубов, будто бы, узнав о гибели Чернецова, на-бросился с ругательствами на Подтёлкова и даже за-плакал...
Так рассказывал казак, а я слушал и думал, что са-мый возвышенный подвиг венчает смерть. Но жизнь казалась прекрасной - мне было восемнадцать лет.

ПРИЛОЖЕНИЕ
Донесения ген. Усачева, командую-щего войсками в Донецком Округе.

«Походному Атаману.
Полковник Чернецов с утра 20-го по настоящее время ведёт бой в районе станции Глубокая. 21 января, 19 час. Каменская. Усачёв».
«Походному Атаману.
Отходя от Глубокой 21 янва-ря, около 13 часов, полковник Чернецов с 30 дружин-никами был захвачен казачьими частями 27 полка, 44-го и Атаманского под командой Войскового Старшины Голубова Николая. Полковник Чернецов ранен в ногу. Войсковой старшина Голубов прислал ко мне делега-цию с просьбой прекратить кровопролитие, гарантируя жизнь полковнику Чернецову и дружинникам. Я посы-лаю делегацию с ультиматумом немедленно освободить пленных. Действия с моей стороны пока прекращены. Усачёв».
Делегации генералом Усачёвым приказано было пе-редать письма командиру 27-го полка и полковому комитету. Командиру полка генерал писал:
«Полковнику Седову.
1918 г. 21 января, 24 часа, Ка-менская. Прошу вас употребить все усилия озаботиться о полковнике Чернецове и его людях, предоставив им медицинскую помощь, продовольствие и койки. Я на-деюсь, что он будет немедленно доставлен вами в спо-койном вагоне на станцию Каменская. Прошу сообщить казакам, что против казаков никто не помышляет вести войну. Правительство просит казаков отрешиться от наветов большевиков и защитить Дон, который сам хо-чет устраивать свою жизнь, без помощи посторонних. Генерал-майор Усачёв».
Такого же содержания было и обращение генерала к полковому комитету 27-го полка:
«Полковому комитету 27-го казачьего полка. 1918 г. 21 января, 23 часа, Каменская. Прошу вас, как казаков, приложить все усилия озаботиться о казаке полковни-ке Чернецове и его людях, предоставив им медицинскую помощь, продовольствие, покой. Я надеюсь, что он немедленно будет доставлен в спокойном вагоне на ст. Каменскую. Прошу сообщить казакам, что против ка-заков никто и не помышляет вести войну. Правитель-ство просит казаков отрешиться от наветов большеви-ков и защитить Дон, который сам хочет устраивать свою жизнь, без помощи посторонних красноармей-цев. Ввиду появления казаков на ст. Глубокой, я пре-кращаю действия, но прошу казаков занять Глубокую и обеспечить её от захвата красногвардейцами. Генерал-майор Усачёв».
В тот же день, 21 января, в 24 часа генерал Усачёв сообщил в Штаб Походного Атамана:
«Полковник Чернецов с 120 человеками предпринял обход с севера на ст. Глубокую, чтобы захватить эту станцию, и задача почти увенчалась успехом, но, благо-даря подошедшим подкреплениям большевиков со ст. Миллерово, стал отходить в направлении на хутор Гу-сев-Каменскую и, не дойдя 7 верст до Каменской, был окружён конными частями, указанными в телеграмме, под командой Войск, ст. Голубова. Произошёл бой, и полковник Чернецов был захвачен раненым с 30 дру-жинниками в плен, а остальные дружинники были ча-стью убиты, частью рассеяны; оставшиеся присоединя-ются к ст. Каменской. Пока еще не установлено, сколько таковых. А остальные дружинники находятся в ст. Ка-менской, которые с утра защищали станицу Каменскую, а двинутый отряд полк. Чернецова под командой Е. Ла-зарева был двинут по железной дороге на Глубокую, результатом чего ко мне явилась делегация и принесла записку с подписями полк. Чернецова и Войск. ст. Го-лубова следующего содержания».

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ЧЕРНЕЦОВА.

Доставил его в качестве делегата урядник 27-го полка Выряков. На-писано оно карандашом, беспорядочно, торопливо, на листке, вырванном из записной книжки:
«1918 г. 21 января. Я, Чернецов, вместе с отрядом взят в плен. Во избежание совершенно ненужного кровопролития, прошу вас не наступать. От самосуда мы гарантированы словом всего отряда и Войск. старшины Голубова.
Полковник Чернецов».
Под подписью Чернецова - подпись Голубова ха-рактерным мелким почерком:
«Войсковой старшина Н. Голубов. 1918 г. 21 января».

Н.М. МЕЛЬНИКОВ,
«А.М. Каледин герой луцкого прорыва и Донской Атаман»,
Издание «Родимого Края», 1968г.,
Printed in Spain

http://nativregion.narod.ru/simple_22.html

* Н.Н. Туроверов - в последствии известны белогврадейский поэт, автор поэм "Перекоп" и "Новочеркасск"