«...А ГДЕ НАШИ ДЕДЫ?»
Как возвращается в памяти дорогое русскому сердцу прошлое? Как будто ниоткуда донесется звук — такт мелодии, тронувшей когда-то сердце. Повеет запахом давно истлевших цветов, напомнит о счастье детской беззаботности. Все это, эфемерное, как будто уплотнится... И вспоминается.
Наш старый дом в Задонске. Белые облачка «созрели» к закату, порозовели, налились светом заходящего солнца. К своим гнездам на старинных тополях городского парка тянутся с полей стаи черных птиц. Грязно-коричневые купола монастыря зияют дырами, торчит гнилая обрешетка. Монастырь называют сушзаводом. Здесь делают варенье из черной смородины.
Сколько мне лет? Четыре? Может быть, все-таки пять.
Ни листочка не шелохнется. Даже двухвековая липа не шепчется со своим ровесником кленом. Летний вечер стал тихим, как будто для того, чтобы мы услышали что-то едва уловимое. Из далекой дали, из старинной старины.
Вечер благоухает. То ли липовым цветом. То ли это бледно-робкая, набирающаяся душистой смелости только к закату, матиола. Или чудным ароматом какой-то неведомой, наверняка прекрасной жизни пахнули первые такты духового оркестра. Приглушенные, они донеслись из парка, как будто с неведомого края света, из самой Манчжурии. Сердце сладко заныло. Бабушка тихо подпевает: «...русских не слышно слез».
Дед подзывает: «Пистолет, ну-ка, пойди сюда»... Он и летом одет в неизменный старый ватник, «кожух». Глядя на меня, снимает картуз и проводит рукой по короткому серебряному ежику волос. Давно уже не похож он на того бравого, с закрученными усами, артиллериста. На того штабс-капитана, который в орденах вернулся с Первой мировой. Который, взяв под локоток супругу и придерживая шашку, смотрит на нас с пожелтевших снимков.
На днях я нашел среди старого хлама невиданный шлем — сверху у него приделана остроконечная пика. В поржавевшем металле — круглая дырочка... Бабушка сказала, такие шлемы были у немецких офицеров. Напоминает о давней войне и удивительный чернильный прибор на монументальном, с резными ножками письменном столе деда. Солдаты искусно спаяли этот шедевр из пуль винтовки-трехлинейки. Сам стол — кладезь таинственных предметов. На них иногда удается взглянуть. Вокруг каждой из этих штучек, пахнущих каким-то восковым запахом старины, может начаться рассказ бабушки Надюши «о старой жизни»...
Сегодня дед вдруг взялся воспитывать во мне солдата. Все — почти по образцу царской армии. Я марширую вокруг цветочной клумбы, а дедушка Саша отбивает барабанную дробь на фанерном посылочном ящике. Он командует: «Грудь колесом! Молодец! Носок выше тянуть! Правой! Правой!» Я стараюсь. Старик глуховато, с одышкой, запевает... Никогда потом он не пел. И этот опыт строевой подготовки оказался единственным. Со временем мимолетная сценка забылась...
Прошла, наверно, четверть века, прежде чем в памяти проявился тот тихий вечер. Почему я вспомнил его? Ради чего? Не могу сказать. Важно то, что старинная солдатская песня всплыла дословно. И получилось удивительное. Эти простецкие, обветренные, с хрипотцой в голосе «солдатушки» показали себя суворовскими чудо-богатырями. Они словно вернулись из дальнего похода и отогнали от меня патлатые и кривляющиеся толпы советской и чужестранной попсы. Они привели за собой и других. И «Черных гусар», и «Одесских улан», и казачков, запевающих на круге... Согрелось сердце. «Полно вам, снежочки, на талой земле лежать, полно вам, казаченьки, горе горевать...» Мой сын, бегавший с игрушками, вдруг остановился перед колонками. Заслушался. Гитара запылилась на шкафу — «не тянет» уже, не вписывается в новую песенную энергетику.
В детстве смысл некоторых куплетов был непонятен. «Наши хаты — лагерь супостата»... Я даже не спросил тогда, что это значит... Теперь, уже с сыновьями, мы можем грянуть песню во время праздничного застолья. Зазвучит частица прошлого. Она вошла в меня под маршевый стук в старый посылочный ящик. И уже не подлежит забвению. Разве все это мало значит? Может быть, именно благодаря песне сыновья вовремя узнали ответ на вопрос: кто такой супостат?
Ритм ударов в надтреснутую фанеру совпадает с биением взволнованного сердца. Такие марши еще зазвучат. Из вечерних городских парков нашего детства донесутся, поплывут волнами отдаленные звуки сверкающей меди — то грустной, то боевой. Песни старых гвардейских полков сначала спросят: «Кто не знал-не слыхал про гусар бессмертных?» А потом ворвутся даже на официозные праздничные концерты: «Не ржавеют, а горят сабельки кривые!» В капусту порубят бодряческие поделки нынешнего псевдо-патриотизма. Погонят на историческую родину брюхатых палестинских казаков и приблатненных кабацких «корнетов». Вот это будет битва! Победа в ней выведет из поганого плена миллионы русских душ.
С этой памятью, облеченной мелодией и ритмом, мы избавимся от малодушия. Вспомним дедов. Это только кажется, что они умерли. И умерли так рано. «Наши деды — славные победы». Не забывайте: у этих дедов есть внуки. Будут и правнуки. Будут проливы, будет и заветный Царьград.
Теперь нам бодрее идти дорогами Третьего Рима. От покрытых мглой сопок Манчжурии до Мир, прославленных героическими драгунами. И дальше. Правой! Правой! Это красноармейцев, потенциальных жертв ритуального заклания, учили маршировать с левой ноги. «Кто там шагает с правой? Левой! Левой! Левой!» За правое дело пойдут в бой христолюбивые воины. И они будут не армией «россиян», управляемой по законам зоны. Православная рать не знает дедовщины, она помнит дедов.
Запевала выводит задорным тенором: «Солдатушки, браво-ребятушки, а где ваша слава?»
Рота знает ответ: «Наша слава — Русская Держава! Вот где наша слава»...
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Дело, конечно, не в энергичности ритмов. Вадим Кожинов как-то удивительно проникновенно отметил, что во Второй мировой победили не задорные немецкие марши-вскрикивания и бодряческие песенки-подхахатывания, а наши, зачастую грустные, задушевные фронтовые мелодии. Теперь это уж поняли и аналитики из США. Вот что пишет Джон Колеман об американском Управлении исследований человеческих возможностей: ««Психотехнология» охватывает такие области, как мотивация солдат, боевой дух войск и музыка, используемая противником».