П. АВРАМОВЪ
Васюта Родимова
I
Совсѣмъ неспокойно было въ станицѣ. И Иванъ Захарьевичъ почувствовалъ это. Когда онъ проѣзжалъ мимо почтовой конторы, — то встрѣтилъ помощника атамана. любезнаго и общительнаго старика, съ которымъ у Ивана Захарьевича издавна установились самыя пріятельскія отношенія и въ нѣкоторомъ родѣ даже родственныя связи: помощникъ «кстилъ» у Ивана Захаръевича дочку Васюту и, стало быть, приходился ему кумомъ.
— Здорово, кумъ, — остановилъ свсего «Рыжку» Иванъ Захарьевичъ.
— Здравствуй, куманекъ… 3а чѣмъ добрымъ пожаловалъ? — спросилъ помощникъ, снимая лѣвой рукой картузъ, а правою пожимая протянутую руку Ивана Захарьевича.
— Да пріѣхалъ посовѣтоваться съ тобой о паяхъ на «Лиманѣ». Тамъ мнѣ приглянулся одинъ «кутокъ»… Пырея’ такъ и претъ… Нельзя ли луга раздѣлить такъ, чтобы травка-то мнѣ досталась? Главное что до хуторка-то моего рукой подать… А если она кому изъ «городскихъ»1 достанется — дюжа не съ руки ему будетъ: вѣдь до станицы-то оттуда безъ малаго 12 верстъ…
— Да ты, кумъ, никакъ съ неба свалился? — спросилъ, усмѣхаясь, прмощникъ. — Какая теперь трава, когда не нынѣ, завтра большевики нагрянутъ въ станицу…
— Да что ты говоришь? — повернулся въ сѣдлѣ Иванъ Захарьевичъ. — Какими такими способами?
— Чудакъ! — сказалъ помощникъ. — Живешь ты, Захарьевичъ, въ степѣ и ничего-то тебя не касается. А вѣдь красные-то уже Манычъ перешли, и у Торговой сейчасъ бой ведутъ. Мы всей станицей поднялись… Кто съ чѣмъ… Старики въ пѣхоту, а въ кавалерію— мальчаты и дѣйствительные, которые, по болѣзни и по другимъ какимъ уважительнымъ причинамъ находилися дома… А вотъ ночью — двинемся къ «Цѣлинѣ»… Надо защищать свою волюшку казачью… Одна бѣда: мало насъ… Врядъ ли отстоимъ станицу…
— Такъ… — протянулъ Иванъ Захарьевичъ. — Значитъ, мнѣ здѣся нечего дѣлать?.. Ну, такъ — прощевай, кумъ… Поѣду, стало быть, Ѳедотьевну обрадую…
— Счастливаго, — отвѣтилъ помощникъ и бодрымъ стариковскимъ шагомъ свернулъ за уголъ къ станичному правленію.
Иванъ Захарьевичъ слѣзъ съ коня, подтянулъ подпруги, взбилъ подушку, легко, какъ молодой, поднялся въ сѣдло, расправилъ поводья и, несмотря на свои 62 года, — съ мѣста пустилъ «Рыжку» наметомъ. Маленькіе казачата, игравшіеся на улицѣ, какъ воробьи разлетѣлись къ заборамъ, съ удивленіемъ и страхомъ глядя вслѣдъ мчавшемуся дѣду.
Черезъ минуту старый казакъ былъ уже въ степи. Здѣсь онъ перевелъ аллюръ сначала на рысь, а потомъ на шагъ. Когда разгорячившаяся лошадь успокоилась окончательно — Иванъ Захарьевичъ бросилъ поводья и опустивши на грудь сѣдую свою голову, сталъ думать.
Было часа три пополудни. Апрѣльское солнце яркимъ свѣтомъ заливало начинающую цвѣсти всевозможными цвѣтами степь и купало въ своихъ лучахъ пѣвучихъ жаворонковъ и другихъ мелкихъ пташекъ. Дышалось легко… «Рыжка» съ шумомъ втягивалъ въ себя ноздрями цѣлебный степной воздухъ и часто наклонялся къ тропинкѣ, по которой онъ шелъ, пытаясь сорвать мелкій ползучій «шпарышъ».
Въ эти минуты Иванъ Захарьевичъ натягивалъ поводья и ворчалъ:
— Ну, Рыжка, ну… Заподпружишься… — и опять опускалъ голову и задумывался.
Мысли стараго казака текли безпорядочно, охватывая сразу не только текущее, но и прошлое. На ряду съ послѣдними годами войны, принесшими Ивану Захарьевичу не мапо заботъ и горя, вспоминалось счастливое время, когда онъ, молодой и сильный казакъ, вмѣстѣ со своей Ѳедотьевной, — отдѣлился отъ отца и ушелъ въ степь, гдѣ и осѣлъ, получивши при отдѣлѣ всѣго одну пару быковъ, корову, да лошадь… Трудно дались Ивану Захарьевичу первые годы степного житья. Не было подъ рукой ничего, даже такихъ пустяковъ, какъ гвоздей, топора, бороны… Приходилось одолжаться въ ближайшихъ хуторкахъ — поселкахъ и то съ трудомъ, т. к. посельчане, на первыхъ порахъ, съ недовѣріемъ относились къ «молодому хозяину» и отказывали нерѣдко въ необходимыхъ ему вещахъ… Но зато послѣ, когда первые 5–6 лѣтъ прошли, жизнь стала масленица. Домикъ уже былъ не саманный, а настоящій, сосновый, лошадокъ прибавилось съ одной до 4-хъ, коровъ стало 5, во вновь выстроенномъ амбарѣ хранилась не одна четверть пшеницы, которая весною продавалась не въ примѣръ дороже, нежели зимой. Пошли и дѣтки: Степушка, Ванюшка и, подъ конецъ, Васюта. Хорошо, дюже хорошо жилъ Иванъ Захарьевичъ со своей семьей до самой войны… А во время войны — пошли и неудачи. Прежде всего, Степушка, какъ сообщили въ письмѣ его однополчане, пропалъ безъ вѣсти подъ Германіей… Какъ убивалась тогда Ѳедотьевна! И сейчасъ убивается, бѣдная… Жалко ей любимаго сына… Въ прошломъ году другая бѣда приключилась: Ванюша былъ раненъ большевиками въ голову и померъ подъ Черкасскомъ… Эхъ! Одна Васюта осталась…
Передъ умственнымъ взоромъ Ивана. Захарьевича промелькнула стройная фигура 19-лѣтней дочери, съ красивымъ и задорнымъ выраженіемъ лица.
— И когда «они» отцѣпятся отъ насъ? — Вслухъ произнесъ Иванъ Захарьевичъ. — Чего имъ, прости Господи, надо? Коммунію ихъ, что ли, не видали? И такъ почти безъ штановъ ходимъ… Стыда!.. Рассея такая здоровая, — а одѣться не во что…
Услышавъ голосъ своего хозяинэ, «Рыжка» фыркнулъ и поднялъ уши, но получивши въ бока ударъ каблуковъ — сжался и рысцой затрусилъ къ хутору казака Ивана Захарьевича Родимова.
* * *
— Мать, а мать! — сказалъ Иванъ Захарьевичъ своей женѣ Ѳедотьевнѣ, снимая съ уставшаго коня сѣдло. — Слыхала новость? Скоро гости, должно, будутъ… большевики — говорю. Станица — вся поднялась… Стало быть и мнѣ надо ѣхать…
Ѳедотьевна, старушка 60 лѣтъ, встрепенулась вся, бросила доить корову и поспѣшно подошла къ мужу.
— Большевики, говоришь? Опять они проклятые? — сказала она.
— Да… Надо ѣхать… Завтра утречкомъ напеки колобашекъ на дорогу, да найди шашку… Ружье-то въ станицѣ достану.
— А мы-то какъ же съ Васютой останемся? — упавшимъ голосомъ произнесла Ѳедотьевна. — Погубятъ они насъ, окаянные… Слышь, Захарычъ, ты бы дома остался?.. А? — просительно сказала она. — Куда тебѣ, старому, на войну идти? И такъ двухъ сыночковъ лишилась я, горемычная…
Старушка заплакала.
— Брось, старуха! — прикрикнулъ Иванъ Захарьевичъ. — Негоже говоришь… Сказалъ надо идти и все… Вся станица идетъ…
Иванъ Захарьевичъ пошелъ къ дому.
Въ это время изъ-за амбара, прямо къ воротамъ, подъѣхали три всадника, вооруженные винтовками.
«Кто бы это могъ быть?» — подумалъ Иванъ Захарьевичъ и спросилъ:
— Откуда Богъ несетъ, господа хорошіе?
— Мы не господа, — сказалъ одинъ.
— Ну станичники, — поправился Иванъ Захарьевичъ.
— И не станичники! — грубо произнесъ тотъ же всадникъ.
«Ага… Такъ вы вотъ кто!.. Вы самые товарищи-то и есть»… — молніей пронеслось въ сознаніи Ивана Захарьевича.
— Куда и откуда путь держите, товарищи?
— Ну вотъ…Теперь правильно, — засмѣялся одинъ изъ всадниковъ. — Мы товарищи и есть… Это вѣрно…
— А что кадеты или казаки по близости тутъ есть? — спросилъ второй.
— Нѣтъ… — махнулъ рукою Иванъ Захарьевичъ. — Какіе тутъ кадеты!.. Тутъ самой работящій людъ живетъ, самые трудовые…
— Это хорошо, — сказалъ молчавшій до этого третій «товарищъ». — Но ты-то живешь, какъ погляжу, настоящимъ буржуемъ… Впрочемъ, это мы увидимъ… Куда ѣхать на станицу? Сюда говоришь? — Ладно… Жди на ночь… Ночевать у тебя будемъ…
«Товарищи» повернули коней и поѣхали на Новопровальскій поселокъ, какъ разъ въ противоположную сторону отъ станицы, куда ихъ направилъ Иванъ Захарьевичъ, а черезъ полчаса не успѣвшій еще отдохнуть «Рыжка» мчалъ стараго казака въ станицу съ донесеніемъ, что «товарищи» уже близко и что надо ихъ «встрѣчать»!..
II
Пятую ночь не спитъ Ѳедотьевна. Страшно старушкѣ… Осунулась она какъ-то, морщины сильнѣй избороздили ея старческое желтое лицо. 4 дня прошло съ того времени, какъ уѣхалъ Иванъ Захарьевичъ, а до сихъ поръ нѣтъ отъ него никакой вѣсточки. Гдѣ онъ, родимый, сейчасъ, что съ нимъ дѣется, одна Царица Небесная знаетъ… Станицу-то отдали большевикамъ… Вотъ уже три большихъ партіи этихъ «анчихристовъ» прошло черезъ хуторъ на югъ… Одной ужъ коровки не досчиталась Ѳедотьевна. Можетъ, въ степи гдѣ, а, можетъ, и большевики увели съ собой… Слухъ дошелъ какой-то страшный: будто большевики забираютъ и отправляютъ къ себѣ въ тылъ всѣхъ молодыхъ казачатъ и особенно дѣвокъ. Сказывала это баба съ поселка, вчера только пріѣхавшая изъ станицы… Страшно Ѳедотьевнѣ… Болитъ сердце ея материнское за Васюту… Что бы отправить-то ее загодя на Кубань? Но бѣда въ томъ, что большевики-то застигли ихъ врасплохъ. Кабы знали, что такая исторія выйдетъ, не только на Кубань — въ Черкасскій бы отправили ее… Тамъ, баютъ, никогда большевиковъ не было… Тоска беретъ… Ноетъ сердце вѣщее, чуетъ оно какую-то бѣду, а какую — не знаетъ… А что, если помолиться Царицѣ Небеснсй? Ну-ка, старая…
Ѳедотьевна, кряхтя, поднялась съ периньі. Подошла — «гукая» босыми ногами по полу — къ переднему углу, гдѣ горѣла передъ святымъ образомъ лампадка — и упала ницъ. Долго молилась старушка, долго лежала она на холодномъ полу и въ горячихъ, но простыхъ выраженіяхъ просила Защитницу беззащитныхъ спасти жизнь ея мужа и не дать донюшку ея ненаглядную на поруганіе извергамъ рода человѣческаго… Нѣсколько успокоенная, Ѳедотьевна, наконецъ, поднялась съ «мостовъ», подошла къ кровати спящей Васюты и съ полчаса простояла надъ нею… А Васюта, раскинувши руки свои мускулистыя, загорѣлыя въ кистяхъ, сладко улыбалась «кому-то» во снѣ и совсѣмъ не ждала того, что случилось съ нею ровно черезъ часъ…
* * *
Сильный стукъ въ ворота разбудилъ задремавшую было Ѳедотьевну. Она быстро поднялась на постели и прислушалась. Стукъ повторился… Залаялъ «Черкесъ»…
— «Ужъ не Захарычъ ли»? — обрадовалась Ѳедотьевна, но въ слѣдующую минуту 2 выстрѣла, раздавшіеся одинъ за другимъ, убѣдили ее, что стучалъ не Захарычъ. Ѳедотьевна соскочила съ кровати, подбѣжала къ Васютѣ и, тормоша ее, зашептала:
— Васюта, вставай скорѣй, большевики пришли!..
Васюта открыла глаза, полежала немного безъ движенія, потомъ встала и торопливо стала одѣваться. «Черкесъ» пересталъ лаять и съ тихимъ воемъ забился подъ амбаръ… На мгновенье все стихло. На дворѣ опять забарабанили по воротамъ и рѣзкій голосъ крикнулъ:
— Хозяинъ, чертъ бы тебя подралъ! Открой ворота!..
— Что дѣлать? — всплеснула руками Ѳедотьевна, — Матерь Божія, Царица Небесная!..
— Погоди, мамаша… Я пойду отопру ворота, — рѣшительно сказала Васюта и направилась было къ дверямъ…
— Нѣтъ! — бросилась къ дочери Ѳедотьевна. — Ты, Васюта, схоронись лучше… А я, старая, пойду… Богъ дастъ, мнѣ-то они ничего дурного не сдѣлаютъ…
Съ этими словами старушка быстро вышла во дворъ. Васюта слыхала, какъ кто-то ругался и кричалъ на мать, какъ мать что-то говорила въ отвѣтъ, — и не могла двинуться съ мѣста… Сначала хотѣла бѣжать, но почему-то осталась въ комнатѣ. Она догадалась, что на крыльцо поднялось нѣсколько человѣкъ, повидимому тяжелыхъ и рослыхъ — такъ сильно скрипѣли подъ ними доски, — а черезъ минуту, при свѣтѣ зажженной матерью «маслёнки», — увидѣла впервые тѣхъ, кого знала только по разсказамъ отца…
— А-а… Да тутъ и барышня! — сказалъ одинъ изъ вошедшихъ. — Чего же ты, старуха, говорила, что ты одна?
— Вотъ, значитъ, и подводчикъ есть, — засмѣялся другой. — Такъ и запишемъ…
— Ну, — обратился къ Ѳедотьевнѣ первый, очевидно старшій. — А гдѣ же хозяинъ? Къ кадетамъ, смотри, ушелъ?
— Не знаю я ничего, — сказала Ѳедотьевна. — Мужа моего съ недѣлю какъ нѣту дома… Уѣхалъ въ станицу и доси не ворочался…
— Ну, ладно… Чортъ съ нимъ… А лошади есть?
— Есть.
— Сколько?
— Три…
— А повозка?
— И повозка есть…
— Пойди, — обратился старшій къ одному изъ «товарищей», — и прикажи ребятамъ запрягать повозку парой лошадей… Когда запрягуть — пусть скажутъ… Гдѣ хомуты-то? — спросилъ онъ Ѳедотьевну…
— Въ амбарѣ… Вотъ, ключъ… — Ѳедотьевна сняла съ гвоздика ключъ и подала его старшему… Тотъ передалъ его товарищамъ, и всѣ они сейчасъ же вышли во дворъ.
Ѳедотьевна подошла къ Васютѣ, обняла ее и сказала:
— Пускай все заберутъ, лишь бы тебя не трогали…
Минутъ черезъ 20 передъ крыльцомъ стояла бричка, запряженная парой лошадей и нагружанная почти до-верху мѣшками съ пшеницей… «Товарищи» курили папиросы и шутили. Старшій же и еще 2-е вошли въ домъ…
— Ну, красавица, одѣвайся, — обратился одинъ изъ нихъ прямо къ Васютѣ… — Ты довезешь пшеницу до станицы….
— Она больная! — сказала Ѳедотьевна.
— Цыцъ! — крикнулъ старшій. — Сами знаемъ… одѣвайся живѣй! — приказалъ онъ грубо Васютѣ.
Васюта неторопливо одѣлась. Она дрожала и боялась бы не заплакать…
— Ой, горюшко мое, Васюточка, дѣточка, родная! — заголосила вдругъ во весь голосъ Ѳедотьевна. — Загубятъ они тебя, окаянные… Завезутъ далеко отъ меня и не буду я знать, что съ тобою.
«Товарищамъ» стало не по себѣ.
— Ну, будетъ, будетъ, бабка, — примирительнымъ тономъ сказалъ старшій. — Никто твою дочь губить не-будетъ. Довезетъ она хлѣбъ до станицы и вернется.
— Брешете, окаянные, брешете, ироды! — истерично вскрикнула Ѳедотьевна и какъ снопъ повалилась на полъ.
* * *
Черезъ минуту подвода, управляемая плачущей Васютой, выѣхала со двора. Въ комнатѣ, гдѣ лежала разбитая параличемъ Ѳедотьевна, нещадно чадила «маслёнка»… Въ выбитое стекло врывалась струя свѣжаго ночного воздуха… Въ углу за печкой «затурчалъ» неугомонный сверчокъ… Громко и ожесточенно залаялъ въ пустой слѣдъ «Черкесъ», выползшій послѣ ухода большевиковъ изъ-подъ амбара…
III
Большевики отступали. Отступали они поспѣшно, небольшими группами, причемъ каждая группа при отступленіи была предоставлена самой себѣ… «Комиссары», еще за день до рѣшительнаго пораженія своей «гвардіи», усѣлись въ автомобили или «реквизированные» (вѣрнѣй — награбленные) экипажи, сдѣлали необходимыя распоряженія своимъ замѣстителямъ и скорехонько уѣхали «въ штабъ арміи», куда ихъ «экстренно-вызывалъ «товарищъ-главковерхъ», якобы на какое-то «чрезвычайное военное совѣщаніе». Понятно, конечно, что «доблестная красная гвардія» не смогла устоять противъ напора казаковъ и покатилась назадъ— да такъ быстро, что казаки не успѣвали нагонятьее… «Отступала» вмѣстѣ съ красноармейскимъ обозомъ и знакомая намъ дѣвушка — Васюта Родимова. Вотъ уже вторая недѣля пошла, какъ она правитъ въ обозѣ парой родительскихъ коней и ждетъ не дождется когда, наконецъ, казаки освободятъ ее изъ проклятаго плѣна. Сколько пришлось пережить бѣдной Васютѣ за эту недѣлю невольной службы у красныхъ!.. По пріѣздѣ въ станицу ей, перво-наперво, пришлось долго дожидаться, когда «товарищи» разгрузятъ ея бричку. Она попыталась было отпроситься домой, но красногвардеецъ, къ которому она обратилась съ вопросомъ: можно ли ѣхать на хуторъ, — удивленно взглянулъ на нее и сказалъ:
— Нѣ-тъ — Нельзя… Какъ же это я отпущу тебя, — ты состоишь у насъ на службѣ?
— Но я не хочу служить у васъ! — крикнула поблѣднѣвшая Васюта.
Красногвардеецъ усмѣхнулся, сплюнулъ на сторону и сквозь зубы произнесъ:
— А ты думаешь — мы будемъ спрашивать у тебя — хочёшь ты или не хочешь служить у насъ? Ишь, какая вострая!..
— Погоди… — добавилъ онъ. — Обживешься — по-нравится… Кавалеровъ много… Хоть прудъ пруди..
Васюта опустила голову. Горько раскаивалась она, что нё послушалась ночью матери и не спряталась на хуторѣ. Авось не нашли бы ее «товарищи». Она съ ненавистью поглядѣла на грязныхъ, страшно-некрасивыхъ «кавалеровъ» и рѣшила, при первомъ-же удобномъ случаѣ, во что бы то ни стало, бѣжать… А теперь — не надо «рюмить», надо поддержаться и выжидать.
— Дяденька! — спросила она красноармейца. — А куда-же мнѣ сейчасъ дѣваться?
— А вотъ я покажу куда. Ѣзжай на слѣдующую улицу — спроси тамъ домъ Пучковыхъ. Тамъ стоитъ нашъ обозъ.
Васюта сейчасъ же направилась со своей подводой къ Пучковымъ. Было уже утро… Станица про-снулась. Бабы доили коровъ и готовили большевикамъ завтракъ. У двора Пучковыхъ стояло уже подводъ 20. Подводчиками служили бабы помоложе, дѣвки и парни изъ станицы. Васюту нѣкоторые знали и сейчасъ же разсказали ей о положеніи вещей. Обозъ, по приказанію начальника, сегодня же нужно было нагрузить пшеницей и отправить въ тылъ арміи, куда большевики спѣшили вывезти хлѣбъ. Подводчиковъ обѣщали замѣнить на первомъ же хуторѣ, но бабы и дѣвки не вѣрили «товарищамъ» и приготовились къ худшему.
— Брешутъ, — сказала черноглазая молодая баба изъ станицы. — Брешутъ, проклятые… Вывезутъ изъ станицы и начнутъ измываться. Сейчасъ и то пробовали, а какъ вывезутъ изъ станицы — такъ и начнется…
— А если убѣжать? — спросила Васюта.
— Попробуй, — мрачно замѣтила молодайка. — «Товарищи» объявили, что если кто убѣжитъ, то сейчасъ же разстрѣляютъ кого-нибудь изъ семьи.
Васюта вспомнила упавшую замертво мать и заплакала.
— Ну, ты, дѣвка, эти шалости брось… Не подавай виду, а то товарищи замѣтятъ — хуже будетъ…
* * *
Вскорѣ послѣ этого разговора обозъ, нагруженный пшеницей и ячменемъ, вытянулся изъ станицы по направленію къ зимовникамъ. Всего было подводъ 40, и на каждой подводѣ сидѣла баба или дѣвка, рѣдко — парень. Другую партію дѣвокъ въ тотъ же день большевики отправили съ артиллерійскимъ паркомъ къ Лежанкѣ. Васюта ѣхала въ хвостѣ. На ея бричкѣ помѣстился помощникъ «товарища начальника» обоза, немолодой уже красногвардеецъ, курившій папиросы и часто говорившій: «мы, сознательные пролетаріи»… Васюта сразу почувствовала въ немъ врага и сразу же возненавидѣла его со всей горячностью, на которую давали ей право ея 19 лѣтъ.
Однажды вечером (уже во время отступленія) обозъ остановился на ночлегъ на разоренномъ зимовникѣ. Васюта попоила изъ пруда лошадей, спутала ихъ и пустила на траву. Послѣ этого, вмѣстѣ съ 2-мя другими дѣвушками, начала чистить картошку, чтобы варить на ужинъ кашу. Къ разведенному ими костру подошли «товарищъ-начальникъ» и его помощникъ. Послѣднiй указалъ взглядомъ на Васюту и многозначительно произнесъ:
— Ягодка?
Васюта вспыхнула. Она перестала чистить картошку, бросила ножъ на свою повозку и отошла отъ костра.
— Что это вы, красавица, — подбоченясь спросилъ начальникъ. — Или вамъ не нравится наша компанія?
— Отстаньте вы отъ меня! — сердито крикнула Васюта.
Начальникъ пожалъ плечами…
* * *
Ночью произошло то, что должно было произойти… Васюта отчаянно отбивалась отъ пьянаго «пролетарія», пускала противъ него въ ходъ всѣ средства самообороны вплоть до укусовъ зубами, но чувствовала, что съ каждой минутой слабѣетъ и нѣтъ-нѣтъ сдастся. Вдругъ рука ея напоролась на что то острое, лежащее на брезентѣ повозки. — «Ножъ!» — мгновенно сообразила Васюта. Жадно схватила она черенокъ большого казачьяго ножа, страшнымъ напряженіемъ удесятеренныхъ отчаяніемъ силъ вырвалась изъ охватившихъ ее объятій, изловчилась, и едва насильникъ успѣлъ что-либо сообразить — по самую рукоятку всадила ему ножъ въ спину, немного лѣвѣе правой лопатки.
— О-о-о-й! — дико, какъ звѣрь, заревѣлъ раненый на смерть «товарищъ».
— Бѣжать, бѣжать! — шептала дрожащая Васюта, но ноги не слушались ея. Только когда зашевелились у сосѣднихъ повозокъ проснувшіеся красногвардейцы и подводчицы, разбуженные стонами раненаго «товарища», — Васюта, въ чемъ была, растрепанная и взволнованная, — метнулась отъ повозки въ сторону и черезъ мгновенье скрылась во тьмѣ безлунной майской ночи.
* * *
Страшно непривычному человѣку въ безлюдной и темной степи. Кругомъ мертвая, загадочная и зловѣщая тишина. Только шелестъ травы да хрустъ сухой былинки, попавшей случайно подъ ноги ночному путнику — нарушаютъ безмолвіе сонной степи, но вмѣстѣ съ тѣмъ они нарушаютъ и спокойствіе путника. Невольно вздрагиваетъ онъ: воображенье сейчасъ же рисуетъ страшное и несуществующее, и стоитъ большихъ трудовъ удержаться и не закричать отъ дикаго, непонятнаго ужаса…
То же самое было и съ Васютой. Хотя сна съ малыхъ лѣтъ привыкла къ степи и давно полюбила ее, со всѣми ея ночными хрустами, съ шелестомъ — вздохомъ травы и съ шумомъ нежданно выпорхнувшей изъ-подъ самыхъ ногъ куропатки, — но теперь, послѣ кошмарнаго случая въ обозѣ, каждый лепестокъ, каждая былинка, казалось, говорили: погоня, уходи! И Васюта прислушивалась къ ночнымъ голосамъ родимой степи и подгоняемая страхомъ — бѣжала. Часа черезъ два она попыталась разобраться въ мѣстности.
«Кажись, Юла», подумала Васюта, спускаясь въ неглубокую балку. Вспомнила она разговоръ съ Ельмутянской бабой, совѣтовавшей ей дойти до Юлы и по ней уже до самой станицы…
* * *
Утро застало Васюту за Манычемъ. Она устала и замѣтивъ невдалекѣ окопы — рѣшила присѣсть около нихъ и отдохнуть. Степь была удивительно красива въ ту пору. Первые лучи солнца скользнули по необъятному ея простору и заиграли и засверкали въ блестящихъ капелькахъ утренней росы, покрывшей собою пышную весеннюю траву. Васюта съ восторгомъ оглядѣлась кругомъ. Вонъ алѣютъ красавцы степи — воронцы. Вонъ возвышаются надъ остальной травой своими пушистыми головками — коники, вонъ начинаетъ серебриться «ковыла»… Какое разнотравье тутъ, Боже мой! Тутъ и тысячелистникъ, и осока, и буркунъ-траза, и катранъ, и оттилея-корень, и мягкій метлюкъ — «собачья постель», и душистая мята, и пахучій чеборъ!.. А вонъ и полынь, и полынокъ-чай, и овсюкъ… Рядомъ съ красивой «муравкой» растетъ некрасивое и неуклюжёе «свиное ушко». Какихъ только травъ тутъ нѣтъ!
Васюта съ наслажденіемъ опустилась на насыпь окопа и сняла промокшіе «черевики». Ей захотѣлось ѣсть. — «Козельцы!» — вдругъ вскрикнула Васюта. Она вскочила, подбѣжала къ слѣдующему большому окопу, нагнулась. чтобы сорвать «вкусную травку», случайно заглянула въ окопъ и… остолбенѣла.
Изъ окопа мертвыми глазами смотрѣлъ на нее совершенно раздѣтый трупъ молодой женщины…
Васюта вскрикнула и бросилась бѣжать отъ красноармейскихъ окоповъ, оставивъ тамъ черевики.
* * *
Къ вечеру Васюту нагнала подвода, ѣхавшая въ томъ же направленіи, куда шла и она. Подводчикомъ оказался знакомый крестьянинъ съ ближайшаго отъ отцовскаго хутора поселка. Онъ усадилъ Васюту на подводу, далъ кусокъ хлѣба и сала и сталъ разсказывать все, что зналъ о ея семьѣ.
— Въ скорости послѣ того, какъ тебя увели большевики, — Иванъ Захарьичъ вернулся. Мать, сказывали, сильно плоха была, но докторъ изъ станицы обѣщался ее вылечить…
— По тебѣ убивался старикъ, — добавилъ крестьянинъ. — Вотъ обрадуется-то!..
— А ты откуда ѣдешь, дяденька? — спросила подкрѣпившаяся ѣдой и обрадованная первыми свѣдѣніями о домѣ Васюта.
— Да отъ Королька… Тамъ, говорили, мои лошади и бричка остались послѣ большевиковъ. Но я ничего не нашелъ… Увели съ собой «благодѣтели»…
Васюта прилегла и, не переставая думать о скоромъ свиданіи съ родными, — уснула.
